а как тебе 17-летняя Цветаева?

не знаю, не пробовала

покажи? %)

Маша, я не могу, я эти стихи не понимаю Например (наугад)



ЛЕТОМ



— «Ася, поверьте!» и что-то дрожит

В Гришином деланном басе.

Ася лукава и дальше бежит...

Гриша — мечтает об Асе.



Шепчутся листья над ним с ветерком,

Клонятся трепетной нишей...

Гриша глаза вытирает тайком,

Ася — смеется над Гришей!



* * *



Как простор наших горестных нив,

Вы окутаны грустною дымкой;

Вы живете для всех невидимкой,

Слишком много в груди схоронив.



В вас певучий и мерный отлив,

Не сродни вам с людьми поединки,

Вы живете, с кристальностью льдинки

Бесконечную ласковость слив.



Я люблю в вас большие глаза,

Тонкий профиль задумчиво-четкий,

Ожерелье на шее, как четки,

Ваши речи — ни против, ни за...



Из страны утомленной луны

Вы спустились на тоненькой нитке.

Вы, как все самородные слитки,

Так невольно, так гордо скромны.



За отливом приходит прилив,

Тая, льдинки светлее, чем слезки,

Потухают и лунные блестки,

Замирает и лучший мотив...



Вы ж останетесь той, что теперь,

На огне затаенном сгорая...

Вы чисты, и далекого рая

Вам откроется светлая дверь!



ДЕВОЧКА-СМЕРТЬ



Луна омывала холодный паркет

Молочной и ровной волной.

К горячей щеке прижимая букет,

Я сладко дремал под луной.



Сияньем и сном растревожен вдвойне,

Я сонные глазки открыл,

И девочка-смерть наклонилась ко мне,

Как розовый ангел без крыл.



На тоненькой шее дрожит медальон,

Румянец струится вдоль щек,

И видно бежала: чуть-чуть запылен

Ее голубой башмачок.



Затейлив узор золотой бахромы,

В кудрях бирюзовая нить.

«Ты — маленький мальчик, я — девочка: мы

Дорогою будем шалить.



Надень же (ты — рыцарь) мой шарф кружевной!»

Я молча ей подал букет...

Молочной и ровной, холодной волной

Луна омывала паркет.





Этот сборник она издала тиражом 500 экземпляров, "по причинам, литературе посторонним, поэзии же родственным, - взамен письма человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе", на неё тогда обратили внимание Волошин и Брюсов. Что мне во всём этом нравится невероятно - описание её первой встречи с Волошиным:



Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды.



Вкрадчивый голос: "Можно мне видеть Марину Цветаеву?" - "Я". - "А я - Макс Волошин. К вам можно?" - "Очень!"



Прошли наверх, в детские комнаты. "Вы читали мою статью о вас?" - "Нет". - "Я так и думал и потому вам ее принес. Она уже месяц, как появилась".



Помню имена: Марселина Деборд-Вальмор, Ларю-Мардрюс, Ноайль - вступление. Потом об одной мне - первая статья за жизнь (и, кажется, последняя большая) о моей первой книге "Вечерний альбом". Помню о романтике сущности вне романтической традиции - такую фразу: "Герцог Рейхштадтский, Княжна Джаваха, Маргарита Готье - герои очень юных лет...", цитату: Если думать - то где же игра? -





и утверждение: Цветаева не думает, она в стихах - живет, и главный упор статьи, стихи "Молитва": Ты дал мне детство лучше сказки,

И дай мне смерть - в семнадцать лет!





Вся статья - самый беззаветный гимн женскому творчеству и семнадцатилетью.



"Она давно появилась, больше месяца назад, неужели вам никто не сказал?" - "Я газет не читаю и никого не вижу. Мой отец до сих пор не знает, что я выпустила книгу. Может быть, знает, но молчит. И в гимназии молчат". - "А вы - в гимназии? Да, вы ведь в форме. А что вы делаете в гимназии?" - "Пишу стихи".



Некоторое молчание, смотрит так пристально, что можно бы сказать, бессовестно, если бы не широкая, все ширеющая улыбка явного расположения - явно располагающая.



- А вы всегда носите это?..



- Чепец? Всегда, я бритая.



- Всегда бритая?



- Всегда.



- А нельзя ли было бы... это... снять, чтобы я мог увидеть форму вашей головы. Ничто так не дает человека, как форма его головы.



- Пожалуйста.



Но я еще руки поднять не успела, как он уже - осторожно - по-мужски и по-медвежьи, обеими руками - снял.



- У, вас отличная голова, самой правильной формы, я совершенно не понимаю...



Смотрит взглядом ваятеля или даже резчика по дереву - на чурбан - кстати, глаза точь-в-точь как у Врубелевского Пана: две светящиеся точки - и, просительно:



- А нельзя ли было бы уж зараз снять и...



Я:



- Очки?



Он, радостно:



- Да, да, очки, потому что, знаете, ничто так не скрывает человека, как очки.



Я, на этот раз опережая жест:



- Но предупреждаю вас, что я без очков ничего не вижу.



Он спокойно:



- Вам видеть не надо, это мне нужно видеть. Отступает на шаг и, созерцательно:



- Вы удивительно похожи на римского семинариста. Вам, наверно, это часто говорят?



- Никогда, потому что никто не видел меня бритой.



- Но зачем же вы тогда бреетесь?



- Чтобы носить чепец.



- И вы... вы всегда будете бриться?



- Всегда.



Он, с негодованием:



- И неужели никто никогда не полюбопытствовал узнать, какая у вас голова? Голова, ведь это - у поэта - главное!.. А теперь давайте беседовать.



<...>



Улыбаясь губами, а глазами сверля, слушает, изредка, в перерывы моего дыхания, вставляя:



- А Бодлера вы никогда не любили? А Артюра Рембо - вы знаете?



- Знаю, не любила, никогда не буду любить, люблю только Ростана и Наполеона I и Наполеона II - и какое горе, что я не мужчина и не тогда жила, чтобы пойти с Первым на св. Елену и с Вторым в Шенбрунн.



Наконец, в секунду, когда я совсем захлебнулась:



- Вы здесь живете?



- Да, то есть не здесь, конечно, а...



- Я понимаю: в Шенбрунне. И на св. Елене. Но я спрашиваю: это ваша комната?



- Это - детская, бывшая, конечно, а теперь Асина, это моя сестра - Ася.



- Я бы хотел посмотреть вашу.



<...>



через день: бандероль, вскрываю: Henri de Regnier, "Les rencontres de Monsieur de Breot".



Восемнадцатый век. Приличный господин, но превращающийся, временами, в фавна. Праздник в его замке. Две дамы-маркизы, конечно, - гуляющие по многолюдному саду и ищущие уединения. Грот. Тут выясняется, что маркизы искали уединения вовсе не для души, а потому, что с утра не переставая пьют лимонад. Стало быть - уединяются. Подымают глаза: у входа в грот, заслоняя солнце и выход, огромный фавн, то есть тот самый Monsieur de Breot.



В негодовании захлопываю книгу. Эту - дрянь, эту - мерзость - мне?



<...>



Мое письмо вышло проще, но не кротче. «Совершенно не понимаю, как вы, зная книги, которые я люблю, решились прислать мне такую мерзость, которую вам тут же, без благодарности, возвращаю».



На следующий день — явление самого Макса, с большим пакетом под мышкой.



— Вы очень на меня сердитесь?



— Да, я очень на вас сердилась.



— Я не знал, что вам не понравится, вернее, я не знал, что вам понравится, вернее, я так и знал, что вам не понравится — а теперь я знаю, что вам понравится.



И книга за книгой — все пять томов Жозефа Бальзаме Дюма, которого, прибавлю, люблю по нынешний день, а перечитывала всего только прошлой зимой — все пять томов, ни страницы не пропустив. На этот раз Макс знал, что мне понравится.



(Выкладывая пятый том:



— Марина Ивановна! Как хорошо, что вы не так пишете, как те, кого вы любите!



— Максимилиан Александрович! Как хорошо, что вы не так себя ведете, как герои тех книг, которые вы любите!)



...

мне не особенно нравится цветаева %)))))

то есть, не то чтобы я сильно её не_люблю, просто "не моего романа"

а теперь ещё эта статья: чепец, очки, не нравится бодлер и ренье, но нравится наполеон, "дай мне смерть в семнадцать лет".. какое же это всё кокетство страшное: "какое горе, что я не мужчина", "эту мерзость - мне?!" и "беззаветный гимн женскому творчеству"

брр %)

это же самоирония всё. а про гимн женскому творчеству ещё и не только само-.

а я с тех пор уверен, что настоящая поэтесса в семнадцать лет только и может быть обритой наголо, в очках и на святой елене %)) позже уже, конечно, волосы можно отрастить

мне это как-то не пришло в голову %)))

но если это на самом деле самоирония - цветаева гораздо лучше, чем я про неё думаю))

правда, правда) я места, где это всё доводится до полного абсурда, как раз опустил, не пришло в голову, что при этом восприятие оставшегося текста может измениться.

это потому, что я заранее о ней нелестного мнения была %)