ну наконец-то!

and your bird can sing, как выяснилось))

http://www.moscowbiennale.ru



в жж нашла случайно отличный рассказ про Эдварда Лира))

расскажите мне про Лира!

Жил один джентльмен в Девоншире,

Он распахивал окна пошире

И кричал: "Господа!

Трумбаду-трумбада!" -

Ободряя людей в Девоншире

Эдвард Лир известен всем как автор знаменитых лимериков и прочих абсурдных стихов и историй. Однако он был одним из первых детских иллюстраторов при возникновении детской литературы как класса.

Удивительный человек, сотканный из противоположностей - нелюдимый и обожаемый друзьями, с катастрофическим здоровьем, но проживший довольно долго, блестяще начинавший, но не сумевший упрочить карьеру...



Эдвард родился в 1812 году и был двадцатым ребенком в семье. Восемь его братьев и сестер умерли в детском возрасте, и всего в семье было 12 детей. Семья жила вполне зажиточно до тех пор, пока отец его не разорился. И хотя в полгода отец сумел поправить дела, мать его была так растроена, что отдала четырехлетнего Эдварда старшей дочери Анне. Странная жизнь - в одном доме с родителями, которые больше не принимали никакого участия в его воспитании, он практически не встречался с отцом. Анна была старше брата на 22 года, так никогда и не вышла замуж и посвятила всю жизнь Эдварду. И хотя он был окружен любовью и вниманием, потрясение от того, что родители отказались от него преследовало его всю жизнь.



Здоровье Эдварда было просто в отвратительном состоянии. Очень плохое зрение, астма и постоянные бронхиты. К тому же с семи лет он стал страдать приступами эпилепсии. Падучая была в те времена окружена суевериями, и он тщательно скрывал свои припадки. Только его выверенно охраняемым одиночеством объясняется то, что никто из посторонних не знал о его болезни. Сам он отмечал приступы в дневнике - и по этим записям выходит, что у него было до 18 припадков в месяц - на протяжении всей жизни!



Коллекция картин его отца, а позже коллекция в соседском имении, когда он отдыхал у другой сестры очень сильно его занимали. Сестра научила его рисовать акварелью цветы и птиц, все благовоспитанные девушки умели это делать. Рисование так понравилось Эдварду, что он непременно решил стать художником. Несмотря на нелюдимость он обнаружил, когда проводил время в загородном поместье, что у него есть дар смешить людей, и его любят и взрослые и дети.



На свое небольшое наследство сестра увезла шестнадцатилетнего Эдварда в Лондон, они сняли квартирку и стали искать, куда бы пристроить его в ученики. В Англии были очень модны книги о птицах и животных, об экзотических породах и особых экземплярах. Вот к автору серии "Иллюстрации по британской орнитологии" Селби и устроился в ученики Лир. Поднаторев в птичьих иллюстрациях, Лир задумал издать свою собственную книгу - в 14 томах, для 175 подписчиков. Книга была посвящена попугаям, и он самозавбвенно рисовал в только что открывшемся Лондонском Зоологическом Саду.



Не доверяя граверам, Лир подготавливал рисунки для печати сам. Вместо дерева он использовал литографию. При этом он сам мог полностью рисовать иллюстацию на камне по своим эскизам. После печати нанятый им человек вручную раскрашивал отпечатки. Потянул он только 12 томов, но тщательно исполненные литографии сделали девятнадцатилетнего художника известным.



Лорд Стэнли, бследующий граф Дерби, держал у себя в поместье под Ливерпулем обширную коллекцию редких животных и птиц. Он искал художника делать рисунки его коллекции, и выбор его пал на Эдварда.



Жизнь в поместье Дерби перевернула жизнь Лира. Он прибыл туда худым, нескладным застенчивым юношей, неуверенным в себе. Первое время Лир считался принадлежащим к обслуге и ел на кухне. Однако дружба с детьми вскоре поменяла все. У старого графа Дерби была масса детей, внуков и правнуков, за стол садились от сорока до ста человек. И вот эти дети очень полюбили Лира. Он был добр, он сочинял истории, он передразнивал всех, он рисовал потешные странные картинки и снабжал их уморительными виршами. Когда граф заметил, что дети ждут не дождутся конца обедов, чтобы бежать на кухню к Лиру, он пожелал познакомиться с ним сам. Скоро Эдвард обедал с ними за столом. Он прекрасно себя чувствовал среди знати и приобрел себе среди этих патрициев множество верных и заботливых друзей и покровителей.



Один из гостей графа, узнав, как Лир веселит детей, подарил ему книгу "Анекдоты и приключения пятнадцати джентльменов! Книга была полна забавных иллюстраций и странных пятистрочных стихотворений. Так Лир познакомился с лимериками. Вопреки расхожему мнению, он не изобретал их. Но его собственные книги сделали лимерики настолько популярными, что этот жанр навсегда связан в представлении людей с его именем.



Для детей в поместье Дерби Лир насочинял массу забавных лимериков составивших "Книгу чепухи". Он же создал для них множество забавных рисунков пером. Рисунки эти проказливы, летучи, все в них прыгает, хулиганит, тянет длинные носы и ноги. Книга эта не была предназначена для печати, лишь для собственного удовольствия.



Напечатана она была значительно позже, когда ему было уже 34 и под вымышленным именеми имела большой успех. Он все не оставлял попыток сделаться художником, настоящим живописцем и может оттого, стеснялся признаваться в авторстве такой "чепухи" Так или иначе, свое имя он поставил на обложке лишь 15 лет спустя.



И вот Лир в начале жизни, полный энергии, обладающий даром привлекать к себе людей, имеющий хороших покровителей, с легкостью заставляющий людей смеяться. Вроде бы все говорило об уготованной ему блестящей карьере.

Однако этого не произошло.



Вскоре стало ясно, что он не может продолжать работу иллюстратора-зоолога. Зрение его так стремительно ухудшалось, что скоро, как он шутил, единственной птицей, что он будет способен разглядеть, будет страус.

Астма его так прогрессировала, что ему пришлось уехать из туманной Англии. всю оставшуюся жизнь он провел в скитаниях - Италия, Греция, Албания, Египет, Палестина, Индия. Он нигде не жил подолгу, не завел семьи. Похоже он бессознательно избегал того, что могло принести ему успокоение и радость. Увиливал от помолвок с женщинами, не решался на гомосексуальные инициативы, уезжал от друзей, бросал занятия.



После того, как он понял, что ему не быть рисовальщиком, Лир решил стать живописцем. Он хотел писать пейзажи, чтобы зарабатывать на жизнь и выставляться в Королевской Академии. Однако упорные штудии маслом ему очень быстро наскучили. Ему требовалось все время веселить и развлекать себя, иначе на него наваливались тоска и меланхолия. Он давил на себя, однако его пейзажи маслом были вполне скучны и ординарны.



Его акварели, напротив, были живы и блестящи. Однако поглощенный мыслью о гигантских холстах, Лир вовсе не ценил их. Акварельные этюды и карандашные наброски покрывали его дорожные журналы. Он издал две книги видов Италии по следам своих зарисовок. Рисунки его так впечатлили королеву Викторию, что она пригласила Лира дать ей 12 уроков по рисованию пейзажей.



Однако сам он ценил акварели очень низко и так дешево продавал их, что коллекционеры не были уверены в ценности этих работ тоже. Чтобы свести концы с концами Лир продавал их пачками от 60 до 125 штук. Оценили их по достоинству лишь в двадцатых годах прошлого века.



Несмотря на то, что главная слава досталась ему за "Книгу чепухи", он и тут сумел пропустить удачу мимо. Первое издание он напечатал сам. Второе отнес издателям 15 лет спустя. В этот раз рисунки для печати были сделаны гравером с его рисунков пером. Успех книги был велик и издатель предложил Лиру 100 фунтов за авторские права. Немного поторговавшись, Лир отдал права на книгу всего за 125 фунтов и сделал огромную ошибку. Книга была неимоверно популярна и еще при жизни Лира пережила 19 переизданий. Лир сам не получил за это ни пенни.



В конце жизни он устроился в Сан-Ремо, построил там виллу и зажил со своим толстым котом Фоссом. Вскоре новы отель загородил ему вид на море. Лир недолго думая перебрался через улицу и построил точно такую же виллу.

Там он и прожил до конца .

Его помнили и любили друзья, ему писали огромное количество писем. По утрам он отвечал на послания и писал до тридцати пяти писем в день. Однако в доме он был одинок, только Фосс составлял ему компанию почти десять лет до его смерти







и про путешествие Лира - оттудаже

Прогулки Верхом -)Прогулки верхом»



Среди многочисленных паломников, путешественников и всякого рода эмиссаров, зачастивших в Святую землю к середине XIX века, Эдвард Лир, безусловно, занимает особое место. Двадцатый ребенок в семье хайгейтского биржевого маклера, он уже в четырнадцатилетнем возрасте начал зарабатывать себе на жизнь рисованием и на протяжении всей жизни не вполне успешно пытался сделать карьеру большого художника. Слава живописца так и не пришла к Лиру, подлинное бессмертие и мировую известность принесло этому удивительному человеку то, что он сам и его ближайшее окружение считали не более чем милым чудачеством, - полные непревзойденного абсурда стихи с рисунками для рано взрослеющих викторианских детей и перманентно впадающих в детство викторианских взрослых. Эдварда Лира можно по праву считать создателем литературы нонсенса как жанра, дивные семена которого столетиями зрели в богато унавоженной кельтским фольклором почве Британских островов.



"Жизнь видится мне в основе своей трагической и тщетной, и наши маленькие шутки - единственное, что имеет в ней смысл", - писал Лир. Сменялись эпохи, рушились казавшиеся незыблемыми жизненные уклады викторианцев, эдвардианцев и георгианцев, а творчество этого чудака-пессимиста делалось все более популярным. Его лимерики и баллады переводили на десятки языков. Сегодня трудно вообразить себе наше счастливое советское детство без "сине-руких джамблей, с головами зелеными джамблей", "щипцов для орехов и щипцов для конфет" и "Поббла без пальцев ног", с которыми познакомил нас другой путешественник в Землю обетованную -Самуил Яковлевич Маршак, переводивший Лира.

Символическим представляется тот факт, что первым большим изданием, над которым восемнадцатилетний Лир работал в 1830 году, были два тома "Иллюстраций к семейству Psittacidae, или попугаев". Всю жизнь он и в реальности и в воображении был окружен эксцентричными Божьими созданиями. На месте ему не сиделось. Он часто объяснял это необходимостью зарабатывать деньги, зарисовывая по заказам аристократии разнообразнейшие достопримечательности по всему свету, но главная причина скорее всего крылась в его собственной тяге к путешествиям. Сколь многие из его стихов пронизаны этой непреодолимой тягой.



Неужто я, света не видя, умру?

Возьми меня в путь, Кенгуру!



Так умоляла друга чахнущая в пруду со слизнями утка.

А щипцы, уносясь из громоздкого буфета красного дерева, оплота викторианской добропорядочности,



Промчались по улице в облаке пыли,

Потом - через площадь, потом – через сад...

И только одно по пути говорили:

- Прощайте! Мы вряд ли вернемся назад!



В страну Джамблей, то есть в страну путаницы и неразберихи (jumble), отчалили по волнам отважные мореходы.



Им кричали: - Побойтесь греха!

Возвратитесь, вернитесь назад, а не то

Суждено вам пропасть ни за что ни про что!..

Отвечали пловцы: - Чепуха!



А еще были "Кот и Сова, молодая вдова", и "Дочь пеликанов с королем-журавлем", унесшиеся прочь из родимой земли, и множество других, бросившихся очертя голову в стихию неведомого.

В начале 1849 года Лир предпринял первую попытку достигнуть Святой земли. Через Албанию, Грецию и Мальту он добрался до Александрии Египетской, откуда собирался вместе со своим другом Джоном Кроссом пройти на верблюдах "путем древних евреев" через Синай в Палестину, а оттуда - в Ливан.

Верблюд в изображении Лира предстает диковинной тварью, вполне уместной в мире нонсенса. "Верблюды забавляют и изумляют меня, - писал он в письме от 12 января 1849 года, отправленном из Каира герцогу Дерби, - на одном я прокатился вчера, в качестве репетиции, и это оказалось вовсе не неудобно; только хотелось бы мне, чтобы они так не ревели и не рычали. Когда эта тварь обернулась ко мне и разинула пасть, я подумал, что она собирается меня пожрать, и едва не сверзился на полной скорости. Говорят, однако, что это всего-навсего безобидная повадка".



А уже 16 января на стоянке в пустыне за стенами Суэца он продолжил верблюжью тему в письме к любимой сестре, Энн Лир: "Что касается верблюда, необходимо только сидеть достаточно прямо, когда он поднимается, и крепко держаться за седло, - и длинношеий монстр поднимет тебя, ты унесешься вдаль словно в кресле-качалке. Но главная прелесть катания на верблюде - это размер чего-то вроде седла, на коем ты сидишь, сделанного из подушек, плащей, ковров и переметных сум. Мы сидим, скрестив ноги, или друг против друга, или оборачиваемся кругом, - как угодно, обедаем или читаем столь покойно, как если бы мы находились в комнате. Ничего нет очаровательнее. Что до самих верблюдов - не могу о них сказать многого: они довольно спокойны и безобидны, но, не находясь в движении, представляются весьма одиозными тварями. То, как они противно рычат и ворчат, стоит вам приблизиться к ним на шесть футов, способно изрядно напугать, и если не знать их, то можно предположить, что они собираются вас съесть. То же самое они проделывают по отношению к собственным хозяевам-арабам и кажутся самыми необщительными на свете существами, даже между собой. Я даю моему верблюду пучок зелени утром и вечером, но все попытки подружиться бесполезны. Когда я в ярде от него кладу овощ, он вопит и хрипит так, словно я его убиваю, и продолжает делать то же самое и после того, как подберет все, что я ему дал. Все они словно говорят: "О, черт тебя подери! Не можешь ты оставить меня в покое!" <...> Скорость их шага составляет в точности три мили в час, как часовой механизм. Если вы пытаетесь заставить их двигаться быстрее, они рычат, если останавливаете их или пытаетесь двигаться медленнее, рычат тоже. Они сами знают, что делают. Удивительно наблюдать длинные-предлинные цепочки этих странных созданий, пересекающих пустыню, молчаливых, нагруженных тюками. У всех одно и то же выражение: "Я для твоего удовольствия иду из Суэца в Каир, но не разговаривай со мной и не приближайся ко мне. Я прекрасно могу продолжать, если ты оставишь меня в покое, но если будешь на меня смотреть, я зарычу".

Вечером, когда мы раскрываем палатку, все верблюды разбредаются, куда им заблагорассудится, в поисках мелких колючих кустов, которыми они питаются, совсем скрываясь из вида, но после захода солнца, когда арабы созывают их, все они являются парами и тройками и собираются вокруг лагерных костров. <...> Я не понимаю, почему бы им с нами не распрощаться, ибо никто не смог бы их остановить, решись они уйти. Тем не нее, говоря, что они сами знают, что делают, я имел в виду только то, что у них на все собственные привычки, ибо, надо отдать им должное, в их странных головах, кажется, есть некий принцип, требующий исполнения долга. Они очень точны, возвращаясь домой, следуя маршруту и т. п.".

А17 января приписывает: "Я забыл сказать тебе, что вдоль всей дороги тянутся более или менее белые скелеты верблюдов".

В этом переходе через пустыню Лир склонен всему радоваться:

"Я рассказывал тебе, что мой друг Кросс приготовил все для нашего путешествия, но ты не представляешь себе, в какой восхитительной маленькой палатке мы живем! <...>Наш драгоман Ибрагим - преизряд-ный повар. Сегодня, например, у нас был суп, тушеная и жареная птица и блинчики на обед. <...> Сначала мы с Кроссом час или два идем пешком, и он читает немного из Библии. Пустыня великолепна для ходьбы - больше напоминает хороший гравий, чем песок. Около Суэца два дня можно наблюдать длинные гряды Джебель Атака, по которым, считал Фараон, исраэлиты "плутали в земле". <...> Погода в основном исключительная - напоминает погожий октябрьский день в Англии: ясно и солнечно, и воздух совсем сухой. Закаты великолепны. <...> Вся местность, прежде чем ты достигнешь Красного моря, поразительно иллюстрирует описание исхода исраэлитов... Но я должен прерваться, ибо сейчас 6 часов, верблюды начинают рычать и вопить, словно их режут, что означает только, что они слышат движение арабов и предвидят погрузку".

Далее в письме следуют описания живописных местностей, представавших взглядам путешественников, следующих маршрутом "исхода исраэлитов из Египта", описываемым в 14-й главе книги "Исход": «Мигдоли, Пихихарот, "Ад-жун Муса" - "Источника Моисея". 25 января караван достиг "Эль Раха, большой равнины, которую мировая традиция определила как место израильского лагеря у подножия грандиозной горы, названной Хо-рев, или Синай. Чудесное и избыточное величие этого места не поддается описанию, хотя я надеюсь показать тебе зарисовки. Равно изумительно соответствие всего вида описанному в Писании. Я верю, а также и мой друг, что этот Лейпсиус, лорд Линдсей и другие остановились на выборе других мест для горы Синай исключительно ради того, чтобы прослыть основателями некой новой теории. <...> Эти горы, начиная с самых ранних авторитетов, всегда считались Синаем, или Хоревом. Монастырь -греческий - построен в VI веке".

Дальше Суэца эта экспедиция, однако, не пошла. Резкое изменение погоды заставило Лира повернуть назад, и Земля обетованная осталась за горизонтом. Вскоре он отплыл из Александрии на Мальту.

Вторая, на этот раз более удачная попытка была совершена девять лет спустя. В 1858 году Эдвард Лир, заручившись заказами нескольких состоятельных англичан на большие полотна с изображениями святых мест в Хевроне, Вифлееме, Иерусалиме, Назарете и на Генисаретском озере, прибыл в Палестину. Главные подробности этой поездки содержатся в письме, отправ ленном 27 мая из Дамаска леди Уолдгрейв, заказавшей две картины, одна из которых - вид Иерусалима - находится ныне в Музее Израиля:

"Сегодня сирийский хадж отбывает в Мекку, и так как ни малейшей возможности рисовать где-либо на улице нет из-за возбуждения праведного мусульманского духа, находящего отдушину в побивании неверного камнями, я останусь [в гостинице], чтобы исписать лист, а то и два, которые через пару недель, быть может, достигнут Вас, дабы занять час-другой Вашего досуга.

Мое пребывание в Иерусалиме, а вернее, напротив сего города, ибо я разбил палатки на Масличной горе, убедившись, что это лучшая точка для Вашей картины, было наиболее цельной частью моей поездки. Я мог сосредоточиться полностью и наилучшим образом на своем занятии в мире и спокойствии, тогда как большая часть моего палестинского путешествия прошла при совершенно иных обстоятельствах".

Об одном из этих обстоятельств, случившемся по дороге из Петры к Мертвому морю, Лир писал в своем дневнике:

"Этой ночью в лагере, сразу же за палатками, расселись в ряд десять черных фигур". Лир уплатил нечто вроде дани или лицензии на работу шейху Хоуэйтата, но то были феллахи из Дебдибы и других окрестных деревень. Они требовали для себя дополнительного бакшиша. Лир отказался платить и отправился рисовать в ближай-

гих мест для горы Синай исключительно ради того, чтобы прослыть основателями некой новой теории. <...> Эти горы, начиная с самых ранних авторитетов, всегда считались Синаем, или Хоревом. Монастырь -греческий - построен в VI веке".

Дальше Суэца эта экспедиция, однако, не пошла. Резкое изменение погоды заставило Лира повернуть назад, и Земля обетованная осталась за горизонтом. Вскоре он отплыл из Александрии на Мальту.

Вторая, на этот раз более удачная попытка была совершена девять лет спустя. В 1858 году Эдвард Лир, заручившись заказами нескольких состоятельных англичан на большие полотна с изображениями святых мест в Хевроне, Вифлееме, Иерусали-

ший вади, а вернувшись, обнаружил две сотни пришельцев и самого шейха верхом на белой кобылице. Лир распорядился сворачивать шатры и сниматься с места, на всякий случай написав свое имя на скале. Он собирался уже залезть на верблюда, когда события приняли совсем жуткий оборот: "Один из каналий помоложе схватил меня за бороду, и целая куча негодяев подключилась к этому безобразию. Вся моя одежда была расстегнута, и в мгновение ока изъято все содержимое моих карманов, от долларов до перочинных ножей и крутых яиц". В конце концов, когда в лагере не осталось ничего, что можно было украсть, шейх убедил налетчиков отправиться по домам.

Отношение путешественников к "детям пустыни" в результате этого события и многочисленных историй с ограблениями иностранцев, происходившими то туг, то там, стало носить куда менее идиллический характер, чем во время его "синайской кампании". В письме к леди Уолдгрейв он писал:

"Я должен часто и надолго останавливаться, так что избежать этих гнусных арабов нелегко. Вся Изреэльская долина, к примеру, кишит ими, и они нападают на всех проезжающих. Из известных имен - лорд Дангласс, полковник Кэст, сэр Дж. Фергюссон, и недавно были ограблены многие американцы, а некоторые - убиты. Судьба одной большой американской экспедиции около Назарета была бы невероятно нелепа, если бы не была столь ужасна: арабы утащили буквально все, кроме одного большого одеяла, из которого мистер и миссис Т. сделали два одеяния и в таком виде прибыли в город. <...> Что касается экспедиции доктора Бити десять дней назад - неудача была столь же велика, если не больше: они собирались уже в Америку, но эти звери забрали все их сокровища, не только одежду, но и книги, и коллекции растений, и т. п., вещи для них бесполезные, но взятые, вероятно, для развлечения их мерзких маленьких грубых черных детей".

Вот уж, что называется, "politically correct"! Представьте себе, однако, прогрессивные сограждане, каково быть начисто ограбленным в наших пустынных местах. Так и вспоминается немедленно образ автора, созданный им самим в стихотворении "Эдвард Лир о самом себе":



Если ходит он, тростью стуча,

В белоснежном плаще за границей,

Все мальчишки кричат:

- Англичанин в халате бежал из больницы!



Он рыдает, бродя в одиночку

По горам, среди каменных глыб,

Покупает в аптеке примочку,

А в ларьке - марципановых рыб.



Да и то только в том случае, если дождется денежного перевода с большой земли.

"В Иерусалиме, - писал в том же письме Лир, -достаточно того, что заставляет человека задуматься о жизни, и я чрезвычайно рад, что побывал там. О мой нос! О мои глаза! О мои стопы! Как все вы страдали в отвратительном сем месте! Ибо, позвольте

мне сказать, физически Иерусалим - грязнейшее и мерзейшее место на земле. Горькая и скорбная судорога души поражает вас на его улицах, и воспоминания о его обличье суть только страшные сны убожества и грязи, шума и тревоги, ненависти и злобы и всяческой жестокости. Но снаружи он полон меланхолической славы, изысканной красоты и истории всех минувших веков. Каждая точка заставляет представить себе тускло мерцающие останки прошлого - или времена Римской войны и великолепия (ибо Элиа Капитолина была красивым городом), или смутные годы мусульман и крестоносцев, долгую-долгую тоскливую зиму глубокого отчаяния и беззакония".

Особенно едкие строки касаются положения дел и нравов в христианском Иерусалиме:

"О небо! Если бы я хотел предотвратить обращение турок, евреев и язычников в христианство, я бы отправил их прямой дорогой в Иерусалим! Клянусь, я мог бы сам стать иудеем, что и впрямь совершил недавно один американец. Во всяком случае, евреи не лгут, они поступают в соответствии со своей верой и гораздо меньше враждуют между собой, чем христианское сообщество (но, между прочим, они отлучили сэра М. Монтефиори в трех синагогах, так как сочли, что он пытается насадить христианский образ жизни).

Но это самое христианское сообщество, нагло претендующее на превосходство в этой и будущей жизни, ежедневно попирает ногами самые святые доктрины Христа: "Говорю вам, любите друг друга" - слова, которые Эксетер Холл или доктор Фил-поттс, кальвинист или пресвитерианец, армянский монофизит или копт, грек или католик, встречают криками насмешек и бо-гохульственного глумления. "Вы почти убедили меня не быть христианином", - таково внутреннее чувство человека, отправляющегося в Святой город беспристрастным к религиозным партиям. Таково, по крайней мере, мое собственное обдуманное мнение, пока "Грядущий Храм" так далек <...>, словом, пока Иерусалим является тем, чем он является в христианских догмах и теологиях, до тех пор религия Христа будет, и вполне законно, объектом глубокого презрения и отвращения для мусульманина, омерзения и осмеяния - для еврея.

Одно слово о евреях: идея обращения их в христианство в Иерусалиме является для здравого наблюдателя столь же абсурдной, как если бы создали общество в целях обращения всей капусты и клубники в Ко-вент-Гардене в пироги с голубями и турецкие ковры".

Взгляд на этот нереальный, всегда состоящий из нонсенса город, как многократно подтверждалось очевидцами непрекращающейся священной истории, оказывается наилучшим откуда-нибудь с птичьего полета или с высокого холма:

"Вот Вифания - тихий покойный уголок в пейзаже долины, вотРефаим - и вы видите филистимлян, толпящихся на зеленой равнине. Вниз по этому ущелью вы направляетесь в Иерихон. С этой точки видите Иордан и Галаад. А вот Анатот и позади дороги Сеннахериба - Михмас, Гива, Эфраим. Вот длинная линия холмов Моава. Это Иридион, а ниже виднеется кромка Вифлеема. Эта высокая точка -Неби Самуэль, а за ней - Рама. Одинокий пик поблизости - Гива Саулова".

Да, друзья, речь идет о Гиват-Шауле, о том, где нынче кладбище и промзона. А уж мы с вами, тоже в один прекрасный день внезапно сорвавшиеся с места и пустившиеся в решете в дальний путь, как было заповедано еще праотцу нашему Аврааму, не являем ли собой синеруких джамблей, с головами зелеными джамблей, усевшихся на горном хребте в таинственной земле запредельных смыслов?

Каждый раз, оказываясь среди приятелей по прежней жизни, коптов, католиков или монофизитов, мусульман и евреев, где-нибудь в нормальных, "человеческих" странах, я слышу от них знакомые с детства слова странного, угрюмо-дурашливого человека по имени Эдвард Лир:



- Если мы доживем,

Все мы тоже туда в решете поплывем!